Владимир Британишский

ПОТЕБНЯ

Поэзия всю жизнь
жжет и знобит меня.
Но лишь сегодня вдруг
открылся Потебня.

На той странице, где
он говорит, что дух
работает, стремясь
наполнить мыслью звук.

Мир и без нас звучит,
шурша, свистя, жужжа,
то сладко нежит слух,
то режет без ножа.

Но шелест, плеск ручья,
скрип сосен, так ли, сяк –
все это только звук,
а людям нужен – знак.

Стих – более, чем мысль,
он – более, чем звук,
но должен хоть один
его услышать друг.

А если уха нет –
нет эха, и стихи
бесследно просвистят,
как ветер по степи.

Напрасно горло драть,
в пустыне вопия:
без слушателя нет
пророческого «я».

***

Сквозь Афины, Микены, Ассирию – глубже, туда,
где в пустынях Туркмении древние спят города..

Что за странная жажда – вернуться к началу начал!
Ведь вперед и вперед человек продвигаться мечтал,

ведь все выше и выше по лестнице шел винтовой
и хотел ощущать лишь созвездия над головой.

В эту горнюю тьму с горстью мелких и крупных светил
восхожденья и взлета светящийся мчался пунктир.

Так зачем же теперь, как в колодец, спускаемся вглубь,
и десятки столетий сжимают и давят нам грудь?

Век железный, век бронзовый, энеолит, мезолит…
Все, что было, болит, все, что есть и что будет, болит.

Из эпохи в эпоху бредем, как по темной трубе,
современность, античность и вечность таща на себе.

ИОНА

Поэту, пришедшему с войны

Как вернулся Иона из чрева кита,
из распахнутой пасти,
из разверстого рта, -
выходили пророки из чрева войны,
черной желчью жестокости обожжены.

Жил три года Иона
во чреве кита.
А попал на свободу -
и не понял, куда.
Видит: белые льды,
голубая вода,
а во льдах китобойные ходят суда.

А из кожи китовой
подметки кроят.
А из жира китового

мыло варят.
А война-то - кончилась, говорят!
Уверяют!
А он - не верит.
Жил во чреве китовом три года подряд
и выходит на твердый берег.

Смотрит слепо и слезно
на солнечный свет.
И пророчит, пророчит
годы горя и бед.
А войны, говорят, и в помине нет!

Будут гибель и голод!
Вы слышите слово Ионы?

То устами Ионы
глаголют погибших мильоны.
1961

ФЕТ

Был сорок третий год. Шло третье лето
войны, когда в сибирское село
приехал скульптор и двухтомник Фета
привез, не показалось тяжело.

А впрочем, и мужик он был здоровый.
Широкоплечий. Широкобородый
(большая борода скрывала грудь).
Открытый, как широкая дорога.
Готовый встать и за порог шагнуть.

Шагнул. И навсегда - как в воду канул.
А Фет остался жить в моей судьбе:
одолженный тем добрым великаном
(изданье А.Ф.Маркса, СПБ)
недели на две или на четыре,
вошел в меня на долгие года
именно там и именно тогда -
в разгар войны и посреди Сибири.

Казалось, что мне птицы и цветы!
Цветок картофеля был в царстве флоры
желаннейшим, лишь он все наши взоры
притягивал. Что мне до красоты!

Я жил не Фетом, а насущным хлебом,
насущным спором о добре и зле.
Но Фет остался. Больше. Стал он Фебом,
что светит всем живущим на земле.

Он светит - и цветут цветы. И птицы
поют-свистят… И скульптор-бородач
смеется мне, веселый, светлолицый,
такой красавец, что не передать!
1982