Владимир Британишский

* * *

С голубого праздника техники —
прямо в руки твои, любовь!

Принимаю заветы ветхие
и цветенье вечных лугов!

Мои крылья из алюминия
отпадают сами собой.
Позови меня,
полюби меня —
буду пеший,
буду босой!

Отрекусь от любого транспорта —
без меня курсирует пусть!
И от времени и от пространства,
от растраты их
отрекусь!

Но — казенная подорожная…
Но — печатей на ней круги…
Мне уже уезжать положено,
счастью краткому вопреки.

Сапоги мои семимильные,
подождите вы за дверьми!
Самолеты мои алюминиевые,
не лишайте меня земли!

ПАУТИНКА

Подмосковная прогулка.
Где-то эхо проаукало.
Чуть стемнело.
Тень в лесу.
Паутина льнет к лицу.

Паутинка, паутина,
тонко тянутая нить…

Что же вдруг тебя смутило —
опускаешь очи ниц?

Паутинка, паутина,
тонко сотканная сеть,
оплела — не отпустила,
на пенек велела сесть…

Нам уже идти пора бы,
но подняться я боюсь:
не стряхнуть бы,
не порвать бы
тонких пут и слабых уз!

Мы уходим тихо-тихо,
шепотом и на носках…

И сверкает паутинка
в твоих легких волосах!

* * *

Негаданный, несуженый,
новый, небывалый,
не колдовством присушенный,
не баловством-забавой, —
откуда-то приезжий,
вхожу я в жизнь твою
и о тебе, о прежней,
все сразу узнаю.

Врываюсь прямо с улицы
в распахнутое сердце…

Тебе еще не любится,
тебе еще не верится!
Твоя улыбка горькая —
спутница и сверстница —
как будто поговорка:
«Слюбится — стерпится!»

Мол, притерпелось без любви —
так уж с любовью свыкнется!..

А счастье — где-то здесь,
вблизи:
аукнешь — и откликнется!

ВОКЗАЛ

Расставаться — целоваться
не осталось времени…

Для кого — Ярославский
для кого — Северный.

Ярмарочный балаган,
домик пряничный…

Я и не предполагал:
день-то праздничный!

Поезд, поезд — праздник детский,
изумленный взгляд в окно!..
В бесконечные поездки
отправленье мне дано.

Но покуда я не еду,
станем рядом на углу —
поиграем в довоенную,
в старинную игру!

—Золотые ворота —
проходите, господа!..
Воркута,
Ухта,
Инта —
выбирайте города!

Некогда уже играть:
выбирать
пора!..
—Мать, а, мать,
кого вам дать?
Москвича ли коренного?
Или вам кого иного?
А у этого иного —
ни кола и ни двора!..

Ах, совсем она не новая —
старинная игра!..

Первый раз — прощаемся.
Второй звонок — прощаемся.
После третьего звонка
только взглядом из окна —
вопрос:
— Или верить и ждать?
Или так уезжать?

* * *

У берегов Обской губы
не вырастет ни деревца.
Там леса нет,
и по грибы
не выйдет красна девица.

Ей далеко ходить сюда
по ягоду и по воду!
Здесь — мерзлота.
Здесь — холода.
И нет причины-поводу!

Я стану тундру упрекать,
что, мол, земля не райская.
Я стану трудно привыкать,
не попросту, не наскоро…

У берегов Обской губы —
ни девицы,
ни деревца.
Я сам искал такой судьбы,
и все-таки мне верится:

Гора с горой…
(Так люди врут,
чтоб — легче!)
Ладно!
Год пусть!
Нет! Раньше!
Ты приедешь вдруг.
Не вдруг, а просто — в отпуск!..

…Пора, пора мне отличать
правду от вымысла!..

Река течет, течет, течет —
все горе в море вынесла!
Всю соль свою,
всю боль свою,
все мутное,
все чистое…

И снится мне:
с тобой стою,
а река все мчится!

* * *

Ни полюсов, ни Антарктид —
здесь дорога езженая,
Слышишь, трактор тарахтит
среди поля снежного.

А замерзнешь на санях —
посидел, слез…

Белый снег,
белый снег,
гусеничный след…

Я совсем себя уверил
(ведь дорога далека!),
что полярный этот север
уж никак не для тебя.

Даже звать тебя туда
просто безрассудно:
там — такие холода!
Там — такая тундра!
Никакой там нет весны,
никакого лета —
только бегают песцы
голубого цвета!
Только мох — на гребнях скал.
Только рыба — реками…

А Полярный круг — проспал!
Говорят, проехали!

* * *

Я помню всю эту дорогу.
Я ждал тебя.
Воображал,
как, приближаясь понемногу,
Урал тебя сопровождал.

Он был умен и не навязчив,
как будто лошадь в поводу…

(Ты лошадей увидишь наших:
я познакомлю, позову!)

Вот-вот — гора.
Теперь — долина.
Опять гора из-за горы…

И ты ему нетерпеливо
шептала:
— Ну, заговори!
Я свой восторг, свою тревогу,
я путь свой снова повторял…

Зеленый поезд в три вагона.
Ты у окошка.
И Урал.

Он шел на Константинов камень,
на Ледовитый океан.
Он шел к своим пределам крайним,
твой путь указывая к нам.

Менялись горы в панораме.
(Вон та — особенно крута!)
И ты уже не за горами:
по эту сторону хребта!

* * *

Я появился в ореоле
геолога-сибиряка.
И в этой выигрышной роли
еще позировал слегка.

Простите, мол, провинциала!
Ему новинка и забава —
все, что Москва протанцевала,
пропела и позабывала.
От ваших зрелищ
озвереешь:
они несметны —
глохни, слепни!
За этот месяц
что сумеешь?
Смешались песни,
мысли,
сплетни!
А мы ведь там — почти в Тибете!
В Тюмени!
В той Тмутаракани!
У нас — что люди, что медведи:
живем в лесу,
едим руками!..

От этой позы
мало пользы!
Ведь не она тебя прельстила,
когда ты оказалась возле
и
— Расскажите! —
попросила.

И я выкладывал впервые,
как что-то самое свое,
приметы будущей Сибири,
все преимущества ее.

Я б в этот миг из кожи вылез,
я б написал на полотне,
чтоб чудеса тебе явились
во всей сибирской полноте!

Чтоб стало для тебя не прихоть —
необходимость,
долг,
судьба —
в Сибирь, в Сибирь ко мне приехать!..

И ты приехала сюда.

* * *

Уронили — потеряли,
улетели — бросили…
Ты осталась в Заполярье
до глубокой осени.

Уронили, словно книгу,
Книгу Голубиную,
в прошлогоднюю бруснику,
в голубику синюю.

Нынче в чудо верят честно
дети или дурни,
но случилось:
ночь исчезла
в изумленной тундре!

И, не меньше удивленная,
глядишь вокруг себя,
как цветет она, зеленая,
сверкая и слепя.

На губах твоих улыбка —
легонькая лодочка…

Ты сама ко мне летела,
торопила летчика!

* * *

Тундра, тундра — холмы цветущие.
Середина медового месяца…
Или только еще предчувствие
счастья,
зреющего так медленно?..

Смесь цветов.
Никакой системы —
как в сумятице наших чувств.

Мы ведь сами — в родстве со всеми:
никакой нам цветок не чужд!

Не наслышаны мы,
не сведущи
в благозвучной научной латыни,
но горят цветы,
будто светочи,
то серебряные, то золотые.

Их простые красили соли:
соли меди,
соли железа.
Если б столько осело в слове —
даже слово бы отяжелело!..

Тундра,
ставшая нашим домом!
Дом — полная чаша.
Счастье: время такого меда,
что от капли — тяжко!

* * *

Смеркается — не смеркнется.
А где-то далеко,
как маленькое зеркальце,
сверкает озерко…

Проспим часа хотя бы три,
но время — не для сна:
ах, эти синие хребты
среди бела дня!

Белый день,
полярный день,
где ему конец?
Где, какой ему предел?
Никакого нет!

Как будто — ни зимы, ни тьмы,
просторно так и песенно,
а быть счастливыми людьми
так просто и естественно!

Пять,
шесть,
семь недель —
день еще не весь!..

Белый день…
И целый день
ты со мною здесь!

* * *

Горы, горы — горизонты,
голубые чердаки!
Ваши очи дальнозорки,
кругозоры — широки!

Горы, горы — голубятни
человеческого духа!
Ваши выси благодатны,
это — выход в область чуда!

Было плоско,
было бедно,
а теперь мы обрели
голубые глыбы неба,
каменную плоть земли.

Будет дом из крупных блоков,
дом до самых облаков —
пусть садится белый голубьна окно и на балкон,
пусть орел садится сизый:
дом под стать его гнезду!..

Пусть на нас посмотрят снизу
те, кто жить привык внизу!..

Горы, горы — наковальни
кузнецов большого грома!..

Заходите, великаны!
Чувствуйте себя как дома!

В ГОРАХ

Мы знали, что история —
рост житейских благ.
А жили неустроенно:
витали в облаках!
Поскольку плыли облака
на уровне плеч…

А до колен была река —
в камнях дробился плеск.

Имелось основное,
а безделушек не было.
А что из обстановки?
Из обстановки — небо.
Оно — для нас обоих.
Оно — вместо окна,
оно — вместо обоев
и вместо потолка,
личное, собственное,
огромный синий лист…

Поскольку было солнце
на уровне лиц,
мы были выше кабалы
семейно-бытовой…

И было выше головы
работы — нам с тобой!

А главное: горы.
Куда ни глянешь — горы всё.
Горы вместо горя.
Горы вместо гордости.

Даже вместо мебели —
горы были…

Зима чехлами белыми
прикроет их от пыли.
Помажет их белилами,
как яблони в саду…

Ведь ты вернешься,
милая,
в будущем году?

* * *

Вот и скрылся в облаках
самолет на поплавках,
и осталось только озеро,
в тех же самых берегах.

Те же самые холмы.
Без тебя, но те же — мы.
Та же самая работа,
вплоть до самой до зимы.

Скоро будут забереги,
скоро будут заморозки…

Люди хвалят Заполярье
за большие заработки.

Мне не надо этих денег,
мне не надо ни рубля!..

Неужели ты уедешь —
уедешь от меня?

РУЧЕЙ

Ручей — голубая ящерица!
Я вижу тебя насквозь.
Глаза твои — круглые камешки
поблескивают на дне.
Ниткой дождя искрящегося
ты пришиваешь хвост.
— Все заживет до свадьбы! —
хвастаешься мне.

А я тебя помню бесхвостым,
беспомощным лягушонком,
смешным,
лишенным изящества,
барахтающимся в песке.

Но помню тебя и резвящимся,
радующимся весне..
.
Еще под камнями прячущийся,
ты уже вновь хвостат…
Ручей — голубая ящерица,
прыгающая в кустах!

О, брызни живой водою,
ниткой сшей дождевою,
переплети наши руки,
чтоб снова срослись мы двое
из двух половин разлуки!..

Ты меня успокаиваешь,
мое отраженье покачиваешь,
журчишь мне:
— Живи!
Жди!..

О, голубая ящерица —
ручей,
бессмертный почти!

* * *

Ты недолго меня голубила.
Даже дома не обжила.
Только губы мои обуглила
и глаза мои обожгла.

Черным-черным пнем обгорелым
я торчу на белом снегу,
черный-черный на белом-белом,
как удар по его лицу!

Как дыра на праздничной скатерти,
я чернею среди зимы.
Как на северной скудной карте —
одинокий квадрат избы.

Далеко от дорог железных,
черных рельс на белой зиме,
далеко от следов тележных
на весенней черной земле.

Месяц май еще за горами,
и сентябрь уже за горами —
и от осени до весны
мы любовь должны донести!

Я несу ее,
ты неси ее,
как железо в своей крови,
до весны,
до разлива синего,
до зеленой ее травы.

Опостылевший черный цвет
мы оставим на черный день.
Красок, что ли, на свете нет!
Счастья, что ли, нет у людей!..

Будь улыбчива,
будь обидчива.
Только, мучаясь и шутя,
одного не хочу:
обычного,
обеспеченного,
обесцвеченного,
одним словом — житья-бытья!

* * *

Святогора-гиганта
не выдержал грунт —
расступилась земля
и взяла его внутрь.

А Полярный Урал,
чтоб земли не прогнуть,
на локтях привставал,
погрузившись по грудь.

Но уходят тела
из железа и золота
вглубь,
куда-то туда,
глубже слоя мерзлотного.

И лежат великаны.
Их ни сброс не шевелит,
ни сдвиг.
Глубже всех колебаний:
всех суточных,
всех годовых.
Где таятся веками
постоянные силы земли…

Я у вас, великаны,
учусь постоянству в любви!

* * *

Улицы столицы многолюдны.
Люди здесь торопятся,
не ждут…
Не живут в столице однолюбы:
все они в провинции живут!

Над столицей яркие рекламы
машут разноцветными руками,
будто деловые телеграммы,
но еще абстрактней и быстрей…

Однолюбы — сочиняют молнии,
чтобы их любили,
ждали,
помнили.

И громоотводы всей столицы
заземляют ярость их страстей!

ЗИМА

Беспечно балагурю
про зимние дела:
про воду голубую,
что стала вдруг бела…

А где-то на уме —
другое о зиме:
а вдруг она — разлучница,
что разняла нам руки?
А ну как ты разучишься
любить меня
в разлуке?

Был твой отъезд — как птиц отлет.
Когда ж пора тебе придет
в обратный путь пуститься?

Никак уснуть мне не дает,
что и тебе не спится.
За белыми снегами,
за темными лесами,
с печальными кругами
под серыми глазами…

ПИСЬМО

Твои письма голубые —
будто проруби во льду.

Их пробили-прорубили —
девки ходят по воду.

Девки ведрами гремят,
девки матери грубят,
чтобы даром не ругала
за молоденьких ребят!

Едет свадьба на санях —
бубенцы звенят,
а мальчишки на коньках
не угонятся никак!..

Твои письма — будто окна,
окна синие на юг!
Мне на почте так неловко:
меня сразу узнают!

А почтовый грузовик —
он навстречу мне бежит.
Он расхлябан и разбит,
он дрожит-дребезжит.

Его ноша не тяжка:
на нем почты три мешка,
на нем ящиков полсотни,
и хрустит под ним зима…

Целый праздник на поселке
с одного письма!

* * *

Когда позволит мне работа
побыть недельку в отпуску,
от самого аэропорта —
в такси, и через всю Москву!

Тебя,
от счастья золотую
и розовую изнутри,
в дверях открытых зацелую
за все потерянные дни.

Засуетишься, заторопишься:
любимый, но ведь все же — гость!
Как осветившаяся рощица,
вдруг станешь праздничной насквозь.

Наступит целая неделя,
обступит целая Москва,
и каждый день такой ценнее,
чем ожиданий месяца…

На это стоит разориться,
тем более что слухи есть:
машины рейсом из Норильска
теперь садиться будут здесь!

* * *

Крепко примороженные сани.
Скрип сухого мерзлого белья.
Это уже было,
было с нами:
и зима была,
и ты была.

Мерзлое белье скрипит по-прежнему.
Сани – вырубили топором.
Память – словно дом приотворен.
Опустевшим прохожу двором
в нежность твою,
наизусть затверженную.

На дорогу падает снежок,
дым из труб столбом стоит над избами.
Будто я вдруг письма твои сжег,
будто вовсе не дрожу над письмами.

Не твержу.
Не помню.
Не люблю.
Не надеюсь,
что весну приближу…
Но скрипеть саням,
скрипеть белью
до весны,
когда тебя увижу!

* * *

А весна наступает все же.
Наступает, как это ни странно.
Правда, в Сочи пока что,
в Сочи.

Их показывают с экрана.
Даже пишут о них в газете.
А потом подтверждает диктор:
есть такие Сочи на свете,
как ни странно,
как это ни дико!

Расцветают тридцать растений:
ранний персик,
ранняя слива…

Даже я сегодня — весенний:
видно, та же самая сила!..
Север крайний,
север бескрайний —
видишь: белый снег на экране,
белый-белый, как персик ранний.
Словно бедные северяне
белый цвет на юге украли!

Наши встречи —
почти как Сочи:
надо верить,
они бывают!..

Ветер снег с дороги сдувает.
Середина полярной ночи.

* * *

Праздную твои приезды.
Пьем вино и режем хлеб.
— У тебя почти как прежде! —
улыбнешься, потеплев.

Я и сам чуть-чуть продрог,
но себя не выдаю.
Я подброшу в печку дров
и вина в стакан долью.

Да, у нас все тот же север,
так же за уши дерет!
Тот же север, крайний север,
тот, что за душу берет!

У меня все та же служба
(раз уж взялся за гуж!..).
Только мы уходим глубже,
в самую глухую глушь.

Мы и жили не на юге
(Юн-Яга, Юн-Яга!
Май — снега.
Снега в июне.
И побеги ивняка…).

Помнишь, как там начинали,
привыкали, осмелев?..

Открывай же чемоданы —
где там твой счастливый смех?

* * *

Время — верный наш враг!
Мы в твоих руках!
Мы в руках твоих грозных разлук!..

Мы уйдем
из медлительных,
длительных
рук —
мы вдвоем!
Но опять мы тебя узнаем:
хочешь ты,
чтобы мигом прошли эти дни!
Прикажи нас тогда
разорвать лошадьми!
Не жалей!
Привяжи нас к хвостам своих бешеных
дней —
может, лошади нас разорвут!

* * *

Сибирские реки —
огромные синие стебли.
Раскрытые устья —
как будто большие цветки…

От белого снега
глаза мои слабые слепли,
глаза мои слабые
слепли от черной тоски.

Но ты приезжаешь —
и, словно вернувшимся зреньем,
я счастьем опять одарен
и опять озарен.

И мы восхищаемся
рыбой,
и птицей,
и зверем,
и просто пространством,
не знающим стен и сторон.

И все первозданно:
все звери,
все птицы,
все рыбы —
весь мир, над которым я рядом
с тобою стою.

Как будто любовь моя
только искала Сибири,
чтоб выразить полностью
всю необъятность свою!

ЛЕС И РЫБА

В теплом месяце июне,
лишь река у нас пошла,
лес, поваленный на юге,
приплывает к нам плашмя.

И пока вода не спала,
вдоль по малым и большим
слышен шум сплошного сплава,
словно шум лесных вершин.

Как отбившиеся бревна
развязавшихся плотов,
ходят кругло и огромно
осетры восьми пудов.

Лес и рыба! Лес и рыба!
Трест «Обьрыба»,
трест «Обьлес»,
обнявшись, глядят с обрыва,
как два господа с небес!..

Выруби в обрыве лестницу
и на реку спустись —
пахнет рыбой,
пахнет лесом,
парохода первым рейсом
и прилетом первых птиц!

НА БЕРЕГУ

Берег.
Солнце.
Обь и небо.
Между ними — никого.
Только старый серый невод
сушит рваное крыло.

Он плясал, как баба в кофте —
надувные рукава…

Сложил камни, будто кости.
Самый крупный — голова.

Отплясался,
отплескался —
кто им станет неводить!
Нынче новый отыскался:
в нем — капроновая нить!
Заметали новый невод —
он от рыбы весь живой! …

Берег.
Солнце.
Обь и небо.
Старый невод — как чужой.

Новый невод рядом тянут,
и глаза твои — туда,
где танцуют сложный танец
невод,
рыба
и вода…

Далеко идти до рынка.
Кто-то весело орет:
— Выбирай,
геолог,
рыбку!
Вы ведь денежный народ!..

И опять — река и небо.
Между нами — никого.
Только старый серый невод…
Сядем около него!

* * *

Как из конного двора
вышли кони поиграть.
(Там в заборе есть дыра,
чтоб на улицу удрать!)

Улица едва подсохла.
На обочинах — цветы…

Вдоль всего-всего поселка
носятся, задрав хвосты!

Подойдут, глядят в окно —
открываем:
— Вам кого?
Вы ко мне или к ней?
Или к нам обоим?
Мы уж вас, таких коней,
накормим-напоим!
Что-нибудь найдется в доме
из остатков роскоши!
Хлеб и сахар — на ладони:
— Угощайтесь, лошади!

И стоят у этих окон,
умным глазом чуть косят.
И ведут себя тихонько:
понимают, что в гостях!

Замечательные гости,
с тонким тактом и чутьем,
не мешающие вовсе
нам двоим
побыть вдвоем!

ДОМ

Время ведь с годами ведь
становится строже —
может быть, когда-нибудь
состаримся тоже.

Или в красном свете солнца,
или в лунном голубом
мы с тобой тогда проснемся:
нам приснится первый дом!

Домик, домик щитовой,
шуточный, шаткий!
Мы дрожали над тобой,
как над хрупкой чашкой!

Домик, домик,
ты чего ж?
Чего ж ты так?
Чуть дождь —
ты течешь!
Вот ведь чудак!
Чуть ветер —
ты скрипеть,
петь начнешь…

Чем бы нам тебя скрепить,
хоть на эту ночь?

Ты у нас не так уж плох.
Жаль, с весны не просох!

Помнишь, плыл как поплавок,
лодка без парусов!

А потом стоял на суше,
настежь — до самой стужи!

В небо — мачта,
в землю — корень,
ты пророс, как луковица.
Своей радостью и горем
мир с тобой аукается.

Огонек блесны зеленой —
ловим станции вдвоем…

Мы оглянемся: далекий!
Улыбнемся: добрый дом!

* * *

Рыжий мерин,
старый лодырь,
обошедший все дворы!
Привези нам сорок ведер
поутру
из-под горы!
Чтобы я сегодня долил
нашу бочку до краев…

А в реке оставишь вдоволь
для коней и для коров!

Что там драма или травма!
Все на свете — трын-трава,
если, вставши утром рано,
обольешься из ведра!
И следы счастливой ночи
смоешь с грешного лица…

Утро солнечно и сочно.
Жизнь легка
и даль близка!

Рыжий мерин,
старый дурень!
У тебя — авторитет!
Ты — почти как Бородулин,
лучший здешний терапевт!

Рыжий мерин,
старый знахарь!
Лей, лей — не жалей
эту сладкую, как сахар,
от любых людских болей!

* * *

А мы все ближе и семейней
в нескладном кочевом быту.
И видим всех былых сомнений
счастливую неправоту.

Ты, как причаленная лодка,
прильни к плечу и отоспись…
Объятья хмель и чувство локтя
смешались и переплелись.

Лежишь, беспомощно притихнув,
и потому…
Нет, потому…
В бесчисленных смешных причинах
все новой нежности тону!

А поутру, в спецовке синей
и в сапогах сороковых,
ты станешь вновь большой
и сильной,
совсем как старый полевик.

Вот здесь бы фразою цветистой
тебя украсить-подарить,
но я за годы экспедиций
отвык красиво говорить.

БЫТ

С кастрюлями, с корытами
зашел к нам старикашка.

В нем не рога с копытами —
другое было страшно!

Старьевщик, что ли,
за старьем
иль краденое прячущий?

Запахло кухонным столом
и коммунальной прачечной.

Он в дом вошел, как будто в свой,
в туфлях на босу ногу.
Он оглядел с усмешкой злой
всю нашу обстановку.
Он поселился как беда,
в углу устроив логово,
и узел грязного белья
ночами клал под голову.

С тех пор как он пришел сюда,
с того дурного часа,
стыдимся мы самих себя
и собственного счастья.

Толчет он воду в ступе,
болтает ложкой в супе
и все одно толкует:
грозит, что заколдует!

Что будет жить средь этих стен.
Что барахла накупит.
Что черный день семейных сцен
когда-нибудь наступит…

Его слова — мимо ушей,
как шум дождя,
возня мышей!
Он все насчет мужей
и жен,
но он не страшен,
а смешон!

Живет старик у нас в углу,
но любишь ты,
но я люблю!

ПЕСЕНКА

Ты расти, моя любовь,
где тебя посеяли:
среди снега, среди льдов,
у меня на севере!

Ты забудь, забудь, жена,
как ты прежде жила!
Ты не жалуйся, родная,
что холодная зима!

Я ветров не разгоню,
я снегов не растоплю —
я одно лишь обещаю:
что тебя не разлюблю!

ВЕРНОСТЬ

Верность,
древняя, словно ревность!
Она за предел добродетели
вырвалась!
Так рвется к верховьям
рыба на нерест,
так рыбная молодь —
на север,
на вырост!

От устья к истокам,
от истоков к устью,
поверх плотины,
поверх запрета —
инстинкт!
Его не сдержать искусству:
искусству поэта и гидропроекта!

Верность,
мой яростный друг,
мой недруг!
Клыкастый пес на моем пороге!
Какие глаза у тебя,
верность!..
Так магма, рвущаяся на поверхность,
алмазами вызвездится порою
в недрах!

Верность,
беспамятная, как ярость!
Мы двое в грозной ее стихии —
я и ты.
Вверяюсь —
будто в волнах теряюсь.
Из этой воды не выйти сухими!
Живыми от нее не уйти!

* * *

Эх, из огня да в полымя,
на смятых простынях!
И руки твои голые —
как белый березняк!

И не по-царски жалуя,
и не холопски жертвуя,
даришь себя,
желанная,
и жадная, и щедрая!

А ночи-то — весенние!
И жалуешься ты,
что нет у нас на севере
интимной темноты.

Лицо твое освещено…
Не бойся неба синего!
Любовь не знает ничего
нескромного и стыдного!

Мы молоды, и ночь светла,
и полная нам воля!
Ведь это нас весна звала
на праздник половодья!

Нам все луга постелены,
все берега песчаные,

и нету мне спасения,
и нет тебе пощады!

УТРО

Чтоб мы поверили немедленно
в твою божественную сущность,
о солнце,
ради утра летнего
ты с неба лестницу нам спустишь?

Мы в этом месяце медовом
порадуемся,
будто новым,
любым твоим аттракционам
и чудесам традиционным!

Пускай на нашем подоконнике,
на потолке и стенах комнаты
запляшут зайчики диковинные,
как будто клоуны и комики.

Пусть будет все как в лучшем цирке
или веселом детском сне,
где человек на мотоцикле
свободно ездит по стене,
где все фантазии подвластно…

О солнце, солнце,
ты согласно?

А если в месяц не поместится,
пусть будет целый год медовый!..

Любимая!
Смотри-ка:
лестница —
в окошке утреннего дома!

Под самую вершину купола
полезем погулять с тобою,
куда и телескоп из Пулкова
не достигал своей трубою.

Мы за руки взялись,
и двое
карабкаемся с неба на небо:
когда же, наконец, седьмое?
Вот и седьмое небо!
На его!

А лестница — совсем как шелковая,
привязана за кончик облака…

Проснулась дремлющая около
и тут же,
радостная,
ойкнула!

* * *

Пережитого ты не гонишь,
себя не судишь, не коришь.
И слышу я не только горечь,
когда о прошлом говоришь.

О тех, кто был с тобою рядом,
ты хочешь все высказать,
чтоб я собрал свой трезвый разум
и выслушал исповедь.

О тех, прошедших и ушедших,
с кем что-то вместе прожито…

Стараешься меня утешить,
что все это — прошлое!

Но не обижен тем ничуть я
и не обескуражен,
что не была скупой на чувство
с любым из них, с каждым.
Что с кем жила, того жалела,
а вот себя — поздно!
Что, мол, направо-налево
все лучшее роздано!..

Тебя я не перебиваю
и ласково слушаю,
как через край переливается
все твое лучшее.

И не о ревности помыслы,
а мысли о верности…

…Какого цвета будут волосы
у нашего первенца?

* * *

Этот вечер —
словно ветер.
Он не слушал и не верил.
В комнату ворвался грубо —
бросил нас, швырнул друг другу.

И была для нас постель
дверью, сорванной с петель,
деревом, упавшим навзничь
от удара молнии,
птицей, подстелившей на ночь
свои крылья сломанные…

Утро — дверь золотая!
Новый день на земле!
Утро — ветвь молодая
на погибшем стволе!
Улетает птица к небу,
и заря — на крыле.

Я не видел, что за птица,
не успел взглянуть ей вслед…

На подушке наши лица
вновь очерчивает свет.

* * *

Ты шепчешь мне:
— Тише! Тише!
А то улетят все!..

И что-то такое птичье —
в голосе и лице.

Как будто мои объятья
уже для тебя тесны…
И разве могу понять я,
что такое
птенцы!

Трепещущая, крылатая,
ты смотришь на эту птаху,
и вдруг уходишь куда-то,
к надежде своей и страху.

Куда-то в такие дали,
что только тебе видны…
Где мы еще не бывали,
где мы уже не одни…

* * *

Расцвела ты, располнела.
Извелась ты, истомилась.
Заслонила ты полнеба —
солнце самое затмилось!

В уголок забилось сердце,
словно место уступая,
сбоку спряталось,
а в центре —
жизнь колотится слепая.

Ты глядишь в себя, высматривая:
сын или дочь?
Ты почти что стала матерью,
покуда ждешь!

Как любить тебя такую,
я не знаю, не умею.
Лишь по-своему толкую
сходство с матерью моею.

Та же гордость,
та же радость
женщины, меня создавшей…

Словно это я рождаюсь,
будто снова я рождаюсь,
обновлен любовью нашей!

* * *

Родила мне женщина дочку —
людям женщину родила:
личико у нее — с ладошку,
а ладошка — вовсе мала!

Принесли ее из родильного
и назвали:
Марина Владимировна.

Будто в первые дни творения,
беспорядок в доме у нас:
праздник первого повторения
наших ртов, и носов, и глаз!

* * *

Сперва была вселенная,
а ты пришла потом —
веселое вселение
в огромный синий дом!

И словно чудо в первый раз
затеяно для пробы,
явились для тебя тотчас
явления природы.

Вот вдалеке ударил гром,
как будто салютуя:
ведь принесли девчонку в дом,
такую золотую!

И солнце несменяемо
дежурит над тобой,
как будто здесь — семья его,
сюда ему — домой!

Вот снег впервые выпадет
на землю и дома,
и печь пожарче вытопят,
и скажут, что — зима!
Полярное сияние
повиснет, словно занавес…

У нас всему — название,
а у тебя — неназванность.

Еще ты будешь радоваться
над каждым новым словом
всей радостью новаторства,
присущей новоселам!

* * *

У этой матери кормящей
над головою — светлый круг.

Так у планеты скромной нашей
корону открывают вдруг!

Быть может, поле тяготенья
или магнитных добрых сил
вокруг лица ее и тела
художник так изобразил?

Ведь женщины — почти планеты,
особенно — когда с детьми!
К ним взгляды льнут.
И жаждут плена
все наши мысли и мечты.

Пускай нас тяготят заботы:
кормить семью,
растить детей —
уже не ищем мы свободы
в пустых объятьях скоростей!

И все дороги — только дуги
одной орбиты круговой…

Ведь это у твоей подруги —
сияние над головой!

* * *

Восемь дней разлуки…
Десять.

Сплю…
Комплект белья
постельного.

Мы привыкли много ездить
в наше время непоседливое.
В голубое и зеленое
окунаться с головой…

Ты сидишь,
закабаленная
колыбельной кабалой.
Песенками и пеленками —
по рукам и по ногам!..

Все поездками, полетами
сны приходят по ночам,
все — палатками намокшими,
все — тропинками в тайге…

Дочь идет своими ножками
вдоль по комнате к тебе.
Дочь идет,
ступая вдумчиво
то одной ногой,
то другой,
будто каждый шаг идущего —
шаг особый,
шаг иной.

Шаг за шагом…
Легче дышится.
Хочется плясать и петь.

Это тяжесть неподвижности
у тебя спадает с плеч!

* * *

Куда ты уйдешь
от работы домашней,
от плачущей дочки,
от печки дымящей
(убей, не горит!),
от кастрюль и корыт?..

Но, вдрызг замотавшись,
уставши,
не спавши,
куда ты уйдешь от любви
настоящей,
что праздник тебе
ежедневно дарит?

* * *

Войду.
И день, как ношу,
сброшу.
Ты впустишь ночь
и дверь запрешь.
Как будто солнце было брошью,
и ты откалываешь брошь.

То сумрак наколдуешь бледный,
то спрячешься в кромешной тьме…
Клянусь:
космических явлений
причины кроются в тебе!

О, власть земного тяготенья
в твоем доверчивом: «Возьми!..»
ты обновляешь.
Так Антея
собой питала мощь земли.
Умру.
По древнему условью,
мне лечь бы в землю навсегда —
но ведь меня с моей любовью
ты
приняла уже в себя!

* * *

Вечер голову наклонит
и кивнет на этот дом.
Я войду.
Нас познакомят.
И выходим мы вдвоем.

Чуть смущаясь нашим сходством
(трудно верится в него!),
переулочком московским —
до ближайшего метро.

До ближайшей до возможности
расстаться навсегда…

А что жизнь потом не сложится,
так, значит, не судьба!..

Завтра утром!
Это адрес,
брошенный почти что вскользь.
Завтра утром!
Это радость,
пронизавшая насквозь.

С высоты годов полутора,
прожитых уже с тобой,
вижу:
будет это утро,
это завтра,
день второй!

И несчитанные сотни
новых завтр
и новых утр,
тех,
что вечером сегодня
вечер первый нам вернут.

Начинается повторно
этот вечер под Москвой…
Ход парадный.
Подворотня.
Переулочек косой.
Сколько окон! Сколько комнат!
Чьих-то судеб целый дом…

Я войду.
Нас познакомят.
И выходим мы вдвоем.

* * *

Вот и стали звездой двойною
наши души,
наши тела.
Весь мой мир искривлен тобою
и закручен вокруг тебя.

Раньше было: Эвклид и Ньютон,
равномерность, прямолинейность…
Мои метры,
мои минуты
искривились,
как крылья мельниц!

Нет мне времени, чтоб отчаиваться,
нет мне места, где тосковать:
ускорение силы тяжести —
успевай за ним поспевать!
Было б время — и ты поплакала бы,
но сияешь ты все светлей…
И все падают спелые яблоки
прямо в руки твои с ветвей!

* * *

Я виноват перед тобой,
что снова я с людьми.
Легли дороги вдоль земли,
и ни одной —
домой!

А ты сидишь и, значит, ждешь.
Сидишь одна и нянчишь дочь.
Денно и нощно —
одна-одинешенька:
только ты и дочка,
ты и наша доченька!..

Пусть очи не потухнут!
Пускай они не плачут!
Я в городах попутных
письмо бросаю в ящик,
письмо бросаю в ящик —
совсем как мальчик с пальчик,
как беленькие камешки,
бросаю вдоль пути…

Все чаще намекаешь ты,
что мне пора прийти…

Я виноват перед людьми,
что мы опять вдвоем…
Что — только мы.
Что — мы одни.
Что — только о своем.

Но вспыхнет память о путях,
о том, как люди движутся,
как поезда ползут-пыхтят,
как женам письма пишутся.

Я среди ночи подымусь
и не пойму вначале,
что здесь наш дом,
что я твой муж,
что спят мужья ночами.

Потом пойму, что утро.
Что
опять мне ветер бьет в лицо —
он сонное твое тепло
смывает с тела моего!

* * *

Я тратил злостно и бессовестно,
совсем впустую,
вхолостую,
так много золотого солнца,
которым с детства существую!

Оно бы не было потерянным
для общего круговорота,
когда б я стал крылатым деревом
и тенью осенил кого-то.

Пусть будут руки,
солнцем созданные,
над детством трепетным протянуты,
как будто вдруг подарки розданы,
что были к празднику припрятаны!

Пусть будут руки,
солнцем пестованные,
по локоть в творчество погружены,
чтоб стали все пути естественные,
от сердца к сердцу,
обнаружены!..

Всю жизнь горстями солнце черпаю.
И как побег того же стебля,
любимая дарит мне,
щедрая,
наполненное солнцем тело.

Любимая!
Мы только начали
платить свой долг всему живому:
и лучшими стихами нашими,
и дочерью —
кому-то в жены!

И просто — светом,
тем, что светится
вокруг людей
не так уж часто:
не отраженным светом месяца —
преображенным светом счастья!