Владимир Британишский

 * * *

По молодости нам казалось,
что это весна, а не оттепель.
Появилась «Весна в ЛЭТИ»
и следом волна студенческих спектаклей.
В конце 1955 года —
вечер студенческой поэзии
в Политехническом институте.
Больше тысячи студентов три часа слушали нас;
читали человек тридцать.
1956 год. Эйфория. Захлеб.
Сразу после XX съезда,
в апреле — конференция молодых.
На заключительном вечере
я прочитал пять или шесть стихотворений.
Бурное одобрение половины зала
и столь же бурное негодование другой.
Мнение этой другой половины
долго преследовало меня,
на первую книгу «Поиски» (1958)
«Ленинградская правда» отозвалась статьей:
«Снимите с пьедестала!»
Значит, был и пьедестал.
Пьедесталом было время,
приподымавшее, возносившее.
Пьедесталом было внимание и доверие сверстников.
И некоторых старших:
рукопись книги поддержали Вера Федоровна Панова,
Вадим Шефнер. Старшие…
Нравственное влияние Глеба Семенова, Учителя.
Но и — Давид Яковлевич Дар.
Для ленинградской литературной молодежи
он был тем же,
что Сократ для афинского юношества:
учил самостоятельно мыслить, быть собой.
Расти помогала среда.
Мои товарищи по Горному институту — горняки:
Агеев, Городницкий, Тарутин.
Горбовский, который стал ходить в наше ЛИТО.
Рейн и Бобышев из Технологического.
Володя Уфлянд.
Лев Мочалов, полутоварищ-полунаставник,
его поэтическая манера пятидесятых годов
совпадала с моими собственными
интонационными и ритмическими поисками…
Четыре года я жил и работал в Сибири,
в Ленинград приезжал и прилетал в командировку или
в отпуск.
С лета шестидесятого года прописан в Москве…

* * *

Ей руки за спиной скрутили,
забили снегом дерзкий рот,
морозом по башке хватили,
но не убили. Жизнь — живет!

Она свернулась, как пружина,
легла внутри семян и спор.
Она таилась, недвижима,
и выдержала до сих пор.

Весна пришла. Свершились сроки.
И день от радости ослеп.
И на обочине дороги
водою набухает след.

Проверенные на живучесть,
упрямо тянутся ростки —
идут искать иную участь
из царства гнета и тоски.

Весна растет неудержимо,
и, гордость прежнюю забыв,
обломки старого режима
уходят льдинами в залив.
7 — 9 марта 1954

ДРУГУ

Да, мы учились в разных школах,
но все различия — пыльца:
сотрешь — под ней все тот же сколок
с бездарнейшего образца.

Мне запах школы ненавистен.
Не выветрится, хоть умри!
Обоями ходячих истин
оклеен череп изнутри.

Пустует площадь нежилая.
Такой объем, а чем набьем?
И, населить ее желая,
мы отдаем ее внаем.

Жильцы войдут с хозяйским видом,
распорядятся что куда,
как будто им был ордер выдан,
они отныне господа.

Но ты не сдайся, не привыкни,
своих сомнений не спугни,—
ты их однажды утром выгони
и настежь окна распахни.

И небольшой переполох
большим покоем обернется.
И свежевымытых полов
свободный запах в окна рвется.

А там, за окнами… А там —
огромный мир неисчерпаем,
бесчисленные черепа им
наполнить можно…
Сможешь. Сам.
Апрель — август 1955

ДРУГОЙ

Меня едва не сбили с ног.
Гудок.
А за стеклом, с шофером рядом,
вкушая необъятным задом
пружинно-кожаный покой,
сидит, с чужим, недобрым взглядом, —
д р у г о й.

Другой — не из другой страны
попутным ветром занесен.
Другой — не из других времен,
не пережиток старины.
Из наших мест, из наших дней —
такой другой куда страшней.

Вот он глядит, и взгляд сердит.
Шофер — его шофер — гудит.
А у гудка — хозяйский тон:
дает понять, что я — не он.
Что я, мол, от природы пеш,
а он в машине родился.
Что разница большая меж
и мне, мол, непонятна вся…

Когда я всю ее пойму,
ох, будет весело ему!
Март или апрель 1956

ОСТАВШИЙСЯ В ЖИВЫХ

Никто не предан им, не оклеветан.
Он — честности общественный стандарт.
Не он движенье диктовал планетам.
Он просто жил.
И не хотел страдать.

В глазах,
до самого глазного дна,
существовать
тенденция видна.
И ни крупинки подлости не спрятано.
Он не был солнцем.
Вот на солнце — пятна.
А где ж на нем поместится пятно?
Ну хоть одно?
Ей-богу, непонятно!

Не повредил ни другу, ни врагу.
Такая совесть — не обуза.
Прозрачная…
Ну прямо, как…
медуза.
И вот она — лежит на берегу!
Март или апрель 1956

* * *

                                                     Г. С. С.

Не избранностью, не особенностью…
Нет, не сиротством, а родством!
И всеми, с кем я связан совестью
честней, чем клятвой и крестом,
тесней, чем с братом и отцом…
И тем, что много в нас похожего
и что по-моему — по их…
Похожего: почти такого же,
как в тех, как в прежних, нет кого уже,
кто был бы с нами, но погиб.
12 сентября 1956

БАЛЛАДА О СТРАШНОМ СУДЕ

За скудный хлеб, за трудный пот,
за годы скорби и невзгод
сулили райский сад,
твердили: Судный день придет —
и мертвых воскресят.

И душу вытрясут до дна,
и взвесят все твои дела,
и участь праведных — светла,
а грешников — страшна.

И Судный день пришел в свой срок,
но поздно, поздно как всегда:
ступившие за т о т порог
не имут правды и суда,
и все хулы,
и все хвалы
уже не то чтобы малы,
а попросту — не впрок!

Да, тем и страшен Страшный суд,
что убиенных не вернут
ни зов трубы,
ни вдов мольбы,
ни то, что жалкие рабы
венки посмертные плетут
на лбы,
которых нет.

А трубный глас —
ведь он для нас:
он призывает нас хоть раз
стереть холопства след.
Судить пора настала тех,
кто Грех перекрестил в Успех,
кто никаких не знал помех
для дьявольских своих утех,
кто кровью застил свет!
11 октября 1956

СМЕРТЬ ПОЭТА

Когда страна вступала в свой позор,
как люди входят в воду,— постепенно
(по щиколотку, по колено,
по этих пор…
по пояс, до груди, до самых глаз…),
ты вместе с нами шел,
но ты был выше нас.
Обманутый
своим высоким ростом
(или — своим высоким благородством?),
ты лужицей считал
гнилое море лжи.
Казались так близки
былые рубежи,
знамена —
так свежи!..
Но запах гнилости
в твои ударил ноздри.
Ты ощутил чутьем —
так зрение обостри!
И вот в глаза твои,
как в шлюзы,
ворвалась
вся наша будущность,
где кровь
и грязь
и власть —
все эти три — как названые сестры!
Твой выстрел —
словно звук захлопнутых дверей!
Хоть на пороге, но — остановиться,
не жить,
не мучаться проклятьем ясновидца!
Закрой глаза, поэт!
Захлопни их скорей!
Ты заслужил и жизнь и гибель сложную.
Собой ли, временем ли был обманут,
не сжился с ложью —
вымирай, как мамонт!
Огромный, обреченный, честный мамонт.
Непоправимо честный.
Неуместный.
14 — 16 октября 1956

ЖАЖДА

Ни пыл постельный, ни угар застольный,
ни остальное, все, чем жив и сыт,
не утоляют жажды той крамольной,
которую — могущий да вместит.

Она с тобою вместе вырастала.
Носи в себе. Стенай и сатаней!
Ведь всех вершин — костра и пьедестала —
зиждительное основанье — в ней!

Ее живоначальное бунтарство,
воспитанное на хлебах надежд,
и Самозванца возвело на царство,
и Разина подвигло на мятеж.

Здесь — дерзости рожденье и поддержка,
бесплодному смиренью вопреки.
Так будь со мною! Жить и мыслить дерзко
до старости бессильной обреки!

Стань безраздельной властью надо мной!
Изринь из этой слякоти застойной,
постельной и застольной,
и остальной!
Октябрь 1956

В БЫВШЕЙ ЦЕРКВИ

В бывшей церкви теперь — читальня.
Два портрета над нами высятся.
Может, лица эти печальные —
кисти бывшего иконописца?

Нет, их школьник писал, самоучка.
И вина его в том не великая,
если вышли два страстных мученика,
получились два скорбных лика.

Два писателя смотрят строго…
Никакая не вера в бога —
просто совесть тревожная наша!
Родила их наша эпоха,
погубила — она же.

Два трагических самоубийства,
меж которыми четверть века.
Выстрел. Эхо. И снова выстрел —
и угрюмое, гулкое эхо.

Разрастайтесь, надгробные думы!
Пусть под сводом этим высоким
переходят надбровные дуги
в полукружья алтарных окон!

Настежь — окна,
чтоб светом упиться!
Настежь — окна,
чтоб — воздух вольный!..

Тишина. Шелестят страницы.
Здесь прохладно, хоть полдень знойный…

Слышишь, птицы в саду запели?
Или это пули влетели
прямо в окна читального зала?

Нет покоя в библиотеке.
Но и в церкви его не бывало.
Июль 1957

ЗРЕЛИЩА

Какие зрелища получит римский плебс!
Все африканское зверье к его услугам.
Бассейны вырыты, в них — крокодилий плеск.
А вот — нубийских львов хотят стравить
друг с другом!

Огромные слоны вздымают хобота…
Вот чудо новое.
Вот невидаль другая.
Толпа восторженна.
Толпа уже сыта.
Но требует еще,
ревя,
рыча,
рыгая.

Пусть изумляются!
Чтоб как удар хлыста
хлестало по лицу,
валило, словно пьяных.

И что им проповедь мятежника Христа,
призывы бунтарей и шепоты смутьянов!

Какие зрелища!
И в цирках есть места.
25 декабря 1957

АВТОПОРТРЕТ ДАВИДА

Все сломлено, раздавлено, добито.
У многих ли живых душа болит?..

Автопортрет художника Давида.
Горчайшей полон горечи Давид.

Вся полнота утраты.
Но не жалоба.
О ты, что столько требовала с каждого,
была ты наяву или жила-была
в устах доброжелательного сказочника?

О, Революция! Родная матерь!
Плоть твоей плоти,
кость от кости,
не кистью — лишь тобою стал я мастер,
а ныне говорю тебе: прости!

Иное время, чуждое, не наше,
глаза и руки мне закрепостит.
На спину ляжет мне двойная ноша:
скорбь о погибших
и живущих стыд…

Ты нас порою торжествами баловала.
И жертвы, жертвы…
Помню их тела…
Невиданная наша!
Небывалая!
Была ли вправду?
Видел ли тебя?
18 августа 1958

ЕРЕТИК

Как Даниил во львином рву.
Кругом клыки, глухие рыки.
Но я с мольбой не воззову
к повергшему меня владыке!

Вещают: бог-де милосерд,
покайся, раб его заблудший!..
Я — человек.
Не срам, но смерть —
для человека жребий лучший!

У правды — трудные пути.
О как я верил, псковитяне,
что всех вас новыми вестями
я исцелю от слепоты!

Мы — господа своей страны.
Народовластие — от бога.
Мы равными сотворены.
Едины вера и свобода.

Мой благовест заглох в крови,
я должен гибнуть безъязыко.
Я обвинен.
Вокруг — враги.
И райская близка музыка.
Неведом страх тому, кто прав.
Пусть предадут огню иль плахе!
Я знаю:
человек был прах,
но не пребудет он во прахе!
Март 1957 —январь 1959

***

В столице вдруг похолодало:
дул ветер с северных морей,
из Арктики, из-за Урала,
из заполярных лагерей.

Он прямо в горле грубо комкал
всю ложь и фальшь пустых речей,
он снегом беспощадно колким
хлестал по лицам москвичей.

Весь проволочный, злой, колючий,
как заключенный, как беглец,
всю хрупкость их благополучий
он обнаружил наконец.

Он был кошмаром полуночным,
сплошным клубком запретных тем.
Он теми был уполномочен,
кто без него остался б нем.
27 апреля 1959

СЕМНАДЦАТЫЙ ВЕК

Покаяние и компромисс.
Блудный сын вернуться счел за благо.
Галилея попранная мысль,
как она взлететь еще могла бы!

Отшатнутся все ученики…
Испугается Декарт в Голландии —
спрячет в тайнике черновики,
утаит догадки гениальные,
вытравит свой нерожденный плод,
внявши голосу благоразумия…
Поутру отрет холодный пот:
страшный сон!
как будто что-то умерло!

Жив Декарт.
О главном умолчав,
робкими карабкаясь пригорками,
не поймали чтоб на мелочах,
всюду оградится оговорками.

Ограничивший себя диоптрикой,
может, прослывет невинней агнца?
Может, вдруг Сорбонна станет
добренькой?
На труды его святая санкция,
может, будет?

Ну конечно, нет!

Но уже не в силах распрямиться…

Век семнадцатый — кошмарный век
покаяния и компромисса.

Июль 1959

      МЕЗОЗОЙЦЫ

О недовымершие гады,
безмозглые громады плоти!
Вы многозубы и рогаты
и панцирь на себе несете.

Но, вас минуя, мимо, мимо
жизнь движется неудержимо.
Приходят люди, птицы, звери…

А ну, дорогу новой эре!

Октябрь 1959

                       * * *

Там, в городах, левели и правели,
а я все жил среди простых людей,
которые понятья не имели
о левости и правости своей.

Я вспоминал восторженных и бледных
друзей моей студенческой поры,
которые в своих наивных бреднях
в конце концов окажутся правы.

Ведь где-то и во мне живет подспудно
вся правота и убежденность их…
Так в этих избах, освещенных скудно,
угодника едва заметен лик.

27 марта 1960

СИМВОЛЫ

Когда мы собственными силами
с эпохой справиться не можем,
тогда зовем на помощь символы,
их стариковский сон тревожим.

Тела их высохли от старости,
они прозрачней алебастра
в своей мерцающей астральности…
О символы труда и братства!

Они бесплотны, бледно-розовые,
как зыблющиеся опалы…
О, символы добра и разума —
полупогасшие лампады!

Приходят вновь давно ушедшие.
Аудитория притихла
во власти массового внушения,
как на сеансе спиритизма.

Неважно, боги ли, герои ли,
пророки ли — не той эпохи!
Они теперь — лишь аллегории,
а не герои и не боги.

О, символы!
Кимвалов музыка!
Призывный рог трубы архангела!..
Но в нас не воскресает мужество.
Все рухнуло.
Как в воду кануло.

Август 1960

РИМ

1. УБИЛИ ЦЕЗАРЯ

Убили Цезаря сенаторы —
все полномочия превысили
его сотрудники-соратники,
помощники и соправители.

У них кинжалы были спрятаны
в коварных складках их одежды…

Убили Цезаря сенаторы.
А люди были безутешны.

Казалось им, в плебейской серости,
что жизнь без Цезаря немыслима.
Им представлялась гибель Цезаря
последней Цезаря немилостью.

А подвиг, а борьбу с тиранами
потомки позже разглядели…

Убили Цезаря сенаторы.
Убили Цезаря злодеи.

2. АВГУСТ

Когда убит был Цезарь-солдафон,
миролюбивый воцарился Август.

Предания о веке золотом
оправдывает их большая давность.
Но Август был и впрямь вполне терпим:
хоть ростовщик,
но уж никак не хищник,

Он был приятней,
в силу качеств личных,
чем тот, который правил перед ним.

Воздвиг он городов!
Провел дорог!
Порядок водворил по всей державе…

Но слишком много вылезло пройдох,
которые при Цезаре — дрожали.
Они прижали так, что не вздохнешь.
И римлянам
стал вспоминаться Цезарь
и тот коварный,
тот кровавый нож,
которым он — бедняга! — был зарезан.

Патриции ругались во всю прыть:
«Где доблесть прежняя?
Где честь и совесть?»
И ловкачей не уставали крыть:
«Вольноотпущенники!
Хамы!
Сволочь!»

О Цезаре вздыхала солдатня:
воякам долгий мир был явно в тягость
и мало тех объедков со стола,
которыми подкармливал их Август.

И лишь так называемый народ —
охотники до хлеба и до зрелищ
уверились (по поводу щедрот!),
что Август — бог…

И разве — разуверишь!

Август — октябрь 1960

* * *

Дали ему дивизию.
Армию.
Фронт.
Войну…

Я ему не завидую.
Я, например, не возьму.

Дали ему республику.
Весь материк.
Весь мир.
И чье-то сердце испуганное,
дрожащее перед ним.

Дайте мне это сердце —
в руках его поверчу:
быть может, найду я средство,
неведомое врачу?

Чтоб в сердце все страхи рухнули:
страх бога
и страх царя,
страх воинского начальника
и страх самого себя.

Пусть держатся люди дерзко,
наперекор всему…
Дайте мне это сердце!
Или я сам возьму.

Сентябрь — октябрь 1960

* * *

Я перестраиваю
здание раздумий.
Я жил при Сталине,
а Сталин взял да умер.

На поезд я вскочил,
чтоб с ним успеть проститься
(а может, он словчил
и смерть не состоится?).

Я сел на самолет,
успеть, успеть я жаждал…
Но осмелел народ
и стал смеяться даже.

Вернулся я пешком
на груды кирпичей:
руины средних школ,
цитаты из речей.

Я строю.
Но предмет
строительных стараний —
не рай, не Новый Свет,
а скромный дом стандартный.

Я лесу взял взаймы.
Гвоздей достал взаймы.
Дом на одну семью —
успеть бы до зимы!
Январь — июнь 1961

* * *

На острове Буяне
отходит царь Салтан…
А поезд — до Любани.
В Любани поезд стал.

А я схвачусь за поручни
товарного вагона…
(А он лежит непорченый,
другой уж сгнил давно бы!)

А я до Малой Вишеры
чуть не пешком дойду…
А он — как мамонт вымерший
в сибирском вечном льду.

А он лежит целехонек —
не тлеют плоть и кость,—
в слезах людских соленых
просоленный насквозь.

Лежит теперь доступный
для всех любых и каждых…
И нас пускай допустят!
И нам пускай покажут!

Должны мы убедиться!
Мы это право выстрадали!..
А нас наряд милиции
встречает выстрелами.

А нам начальник станции
(а сам — в фуражке красной)
кричит:
«Скучать напрасно!

Гуляй, ребята, празднуй!
А я вас утром
пошлю обратно,
пошлю обратно
и всех бесплатно!..»

Начальник станции:
«Студенты, пейте!» —
дает нам санкцию
пропить стипендию.

Мы честно постарались
добраться до Москвы.
Шесть по полтораста!
Сжигай мосты!

Устали за ночь —
поспим, ребята!
Начальство знает
пути обратно!..

На острове Буяне
не спят, не спят:
там собрались бояре
искать пути назад.

Но есть ли где на свете
обратный путь?..

На станции в буфете
студенты пьют.
Натоплено в буфете —
студенты спят…

Зима на белом свете
идет на спад.
Июль 1961

                       * * *

Живу среди вернувшихся калмыков,
как среди высланных калмыков жил.
Калмычки вспоминают о могилках,
оставшихся по областям чужим.

Как мерзли дети! Ох, как мерзли дети,
когда селил их в северных краях
всеведущий и всемогущий деспот
(он ведал разницу в людских кровях).

Калмыкия имеет выход к морю.
И выход к небу: в аэропорту.
А выход к смерти прост:
похаркал кровью —
и перестал.
И в степь, топтать траву,
не возвратится из тайги и тундры…

Рождались дети новые потом
и вырастали там, в лесу густом.
Леса стояли, темные, как тюрьмы…
И привыкали дети к холодам.
Чужой язык учили по складам.
Шли по грибы.
Сшибали шишки с кедра.
И выживали.
Жизнь — она бессмертна.

О самом страшном врач поведал мне:
об этой детской смертности повальной,
когда вернулся в степь народ опальный
и родину опять обрел вполне.
Калмыкия!
Земля, где жили деды,
и прадеды, и прадедов отцы…

И мерли дети, ох, как мерли дети,
на севере умевшие расти!

Сибирь была с морозом и с метелью,
но что — метель,
но что — Сибирь сама,
когда дыханьем родины смертельным
детей свалило,
мать свело с ума!

Июнь 1962

АРКАДИЯ

Удмуртия,
Татария,
Башкирия…
А где-то там, еще чуть-чуть южней,—
Аркадия, республика обширная,
и автономия — на пользу ей.

Аркадия!
Как свет от звезд потухших
приходит образ твой в мои стихи.
Аркадия!
Откормленных пастушек
там сытые ласкают пастухи.

Там овощи в любое время года,
в Аркадии, в счастливой стороне.
Там реки, реки молока и меда,
и всё — по государственной цене.

Там стройные невиданные села
на мрамором одетых берегах.
Там исповедуют свободу слова,
поют и пляшут в рощах и в лугах…

Который год брожу по белу свету —
в Аркадию никак не попаду.
Урежут смету.
Карт подробных нету.
«Поедешь,— скажут,— в будущем году!»

Удмуртия,
Татария,
Башкирия…
А где-то там, совсем рукой подать,—
Аркадия, республика обширная,
обещанная людям благодать.

Декабрь 1962