Всю ночь пел черный дрозд. Нет, не Уоллес Стивенс,
а черный дрозд, живой, в той Ялте, в том Крыму,
где нам случилось жить, где мы не загостились,
по неуменью жить, не знаю почему.

Всю ночь пел черный дрозд. Как будто куст терновый
горел и не сгорал, а в том кусте был Бог.
Земле, засильем зла людского оскверненной,
он силился помочь, хотя помочь не мог.

Всю ночь та красота спасала мир. Пыталась
спасти. Но страшный мир не поддавался ей.
К злосчастиям земли была в той песне жалость,
которой нет уже давно в сердцах людей.

Откуда в мире зло? – мы вопрошать устали.
От нас, от нас, от нас. Да, но откуда дрозд?
Откуда в мире дрозд? Его бы нам устами
Пить мед. Всю ночь. Всю жизнь. Всю вечность, в бездне звезд.

Нет уст у нас, что мед вкушать. Ушей, чтоб слушать
песнь черного дрозда. Мы слышим скверну слов.
Но черный дрозд – поет. Он бескорыстно служит.
И тонущим во зле соломинку он шлет.

1992

Уоллес Стивенс (1879-1955) – американский поэт, автор, в частности, цикла стихотворений «Тринадцать способов видеть черного дрозда».

Марине

Дочь у меня – психолог, работает в диспансере.
Она отделять обязана нормальных от ненормальных.
Она мучительно ищет некий надежный критерий,
чтоб точно чертить границу безумья их и ума их.

Но нет такого критерия. Похоже, что все – больные,
не то, чтобы инвалиды, но очень уж неполноценны,
а что особенно часто ее повергает в унынье:
не столько они шизофреники, сколько олигофрены.

Да, да, дураки, недоумки. Как быть с ними? Что возьмешь с них?
С дебилов и с идиотов, с бессмысленных имбецилов?
Что делать с малыми сими? Беспомощность и невозможность.
И Бог, обидевший всех их, всем им помочь не в силах.

А ей что? Не брать же их на руки – утешить их и утишить!
Она их классифицирует, она сортирует, бракует…
Потом домой возвращается – кричит на своих мальчишек,
на мать, на мужа… И курит, и курит, и курит…

1991

Земля гротескна: в ней бывают гроты,
а в гротах – сталактиты, сталагмиты.
Гротескны пропасти земли, пустоты,
что преисподней нечистью набиты.
(Гротескны городские нечистоты,
их реки, что от взглядов наших скрыты).
Гротескна полость некая – тсс, что ты! –
без коей дочери царя Никиты
бессущностны и хуже, чем безроты.
Гротескно то пещеристое тело,
которое от жидкости твердеет,
и что его по имени не смеет
назвать та, что его ласкает смело.
Гротескна та архаика Эгеи,
что со скульптурой африканской схожа.
Гротескны горбоносые евреи.
Но русские, да и поляки – тоже.
Гротескны старики, что впали в детство,
и дети – сексуальные маньяки…
певцы без слуха… Короли без места…
Лишившиеся армии вояки…
Гротескны бывшие аристократы,
но также выходцы из грязи в князи.
И выкресты, увы, гротесковаты
в их православном (чересчур) экстазе.
Так, значит, без гротеска ни в какую?
Да. Но легко тут впасть в другую крайность.
«Я мыслю, стало быть, я гротескую», -
сказал однажды крайний гротесканец.

1981-1992

Мир, имеемый мною в виду,
о котором я речь и веду,
мир, который я подлинно вижу, -
он не миф, не фантазм, не фантом,
с инфантильным мультфильмом и сном
он не схож. Он не выше, не ниже.
Он другой. Может, сер чересчур.
Но доподлинный мир, а не сюр.
Не придуман и не приукрашен.
Хлеб есть хлеб. Зверь есть зверь. Кровь есть кровь…

Потому-то средь страшных миров
он единственный подлинно страшен.

1981-1992

Все жители Крита – лгуны.

А для чего критяне лгут?
Во имя бога? Или быта?
Но ведь живут легко и сыто:
торговля – не такой уж труд.
А бог – ему поставишь бюст –
пошлет богатство и здоровье.

Но лживых уст, как южных бухт,
лукаво гнутся лукоморья.

О, лживый, о, лукавый Крит!
О, Крит растленный и развратный!
Все рухнет здесь: твой бог, твой быт
и весь твой остров благодатный.

Так для чего ж критяне лгут?
Ведь жалкая их ложь не сдержит
тех варваров, что правду режут.
Придут – и лживый Крит сожгут.

1966

Марку Самаеву

Над деревенскою действительностью низкой
усадьба высилась, античная вполне:
у входа во дворец лежали львы и сфинксы,
и Аполлон стоял над речкой на холме.

Все рухнуло давно. Зияют стен руины.
Оглядываюсь я и разглядеть могу
лишь одичавший парк да над речушкой ивы,
да несколько коров на низменном лугу.

Но, словно одарил и нас последней лаской
век восемнадцатый, витающий окрест,
мы смотрим на пейзаж, как будто он – голландский,
в Европе купленный владельцем этих мест.

1981

«Что за татарщина: ш, щ, ший, щий, пры, тры!» -
так Батюшков бранит язык наш. Он не шутит.
К Петрарке сладостному и к Парни, Гретри,
к Тибуллу он бежит от тредьяковских чудищ.

Но снова «дыр бул щыл» Крученых возгласит,
и снова «р-ш-щ» восславит Маяковский.
Потомства позднего признание вкусит
еще Радищевым прощенный Тредьяковский.

Он будет будущему нужен. А пока –
зачем осмеивать поэта-чудака!
Быть может, он как раз и прав, а все неправы.
Еще ведь многое перерешат века,
и славы яркие пригасятся слегка,
и вспыхнут заново чуть тлеющие славы.

1982-1985

Что делать с Вяземским? Отвергнуть и проклясть?
Простить? Принять как есть? Какою нитью спрясть
начало и конец его судьбы двудельной?
Как осветить его, чтобы фигурой цельной
явились - хоть на миг обрывки трех эпох?
Ведь он и сам себя собрать никак не мог.
Он, чьи поклонники – Рылеев и Бестужев,
царю-тюремщику верой и правдой служит?
Он, чьи учителя – Вольтер, Мишель Монтень,
он – недруг Щедрина и Герцена мишень?
Ему ль, с его умом пронзительным и ясным,
быть с достоевщинкой, быть с трещинкой, с изъянцем?
Ему ль, провидевшему всех, как сквозь стекло,
внутрь обращая взор, в себе не видеть зло?
Его ль анафеме предать? Как солнце в тучах,
то Пушкин брезжит в нем, то Анненский, то Тютчев.
Что делать с Вяземским? Рецептов нет. Нет схем.

Что делать Вяземскому? Нам что делать, всем?

1983-1992

Поэзия всю жизнь
жжет и знобит меня.
Но лишь сегодня вдруг
открылся Потебня.

На той странице, где
он говорит, что дух
работает, стремясь
наполнить мыслью звук.

Мир и без нас звучит,
шурша, свистя, жужжа,
то сладко нежит слух,
то режет без ножа.

Но шелест, плеск ручья,
скрип сосен, так ли, сяк –
все это только звук,
а людям нужен – знак.

Стих – более, чем мысль,
он – более, чем звук,
но должен хоть один
его услышать друг.

А если уха нет –
нет эха, и стихи
бесследно просвистят,
как ветер по степи.

Напрасно горло драть,
в пустыне вопия:
без слушателя нет
пророческого «я».

Античность – тьма грудастых птиц,
когтями рвущих плоть живую.
И темный секс, и темный Стикс –
тьма одесную и ошую.

И не смешно ли, что потом
ум, удрученный страхом смертным,
об этом веке – золотом? –
тоскует, как о чем-то светлом.